Вдова Евгения Глебова приоткрыла малоизвестные страницы творческой биографии композитора

НИКОГДА прежде мне не доводилось листать композиторские рукописи. Как, собственно, и гостить в мастерской Евгения Глебова, классика советской и белорусской музыки. Партитуры, клавиры и другое нотное наследие  хранится в рабочем кабинете мастера. «Мечта», «Мастер и Маргарита», «Миллионерша»... И вот, наконец, она — партитура «Маленького принца». Судьба именно этого произведения, которое впервые воплотилось в постановке нашего Большого театра спустя 34 года, интересовала меня больше всего. Поэтому сразу после премьеры корреспонденты «СГ» напросились на интервью к супруге композитора, соавтору новой редакции либретто к «Маленькому принцу», Ларисе ГЛЕБОВОЙ. Лариса Васильевна, которая для мэтра была и музой, и главным помощником, приоткрыла специально для «СГ» малоизвестные страницы его творческой биографии.

— Лариса Васильевна, мировая премьера «Маленького принца» состоялась в 1982 году в театре Финской национальной оперы. Затем балет поставили в Большом театре в Москве, в Нижнем Новгороде (раньше город Горький), а в 1990-м — в Самарском оперном театре. Какая из постановок, на ваш взгляд, более удачная?

— Татьяна, советую вам никогда не сравнивать разные спектакли: это неизбежно приведет вас в тупик. Потому что каждый человек — индивидуальность, соответственно и каждый художник, режиссер, хореограф... Спектакли, о которых вы говорите, не похожи друг на друга. «Маленькие принцы» всюду получались такими разными, хотя, казалось бы, одна музыка, один сюжет.

Если говорить о минской постановке, то мы, ввиду изменившейся ситуации в мире, несколько преобразовали драматургию балета. Сначала у меня было ощущение тревоги: вторглись в святая святых — первоисточники, в глебовскую музыкальную драматургию. Мы добавили отрывки из других его произведений, чтобы подчеркнуть, в каком мире мы сейчас живем. Все, что было в 80-е годы и теперь, — большая разница. И то, как искренне и заинтересованно восприняла  постановку публика, дорогого стоит. Я довольна. Новая большая работа над балетом была для меня необходимой и приносящей радость: я снова окунулась в ни с чем не сравнимый процесс творчества, сотрудничала с талантливыми людьми, профессионалами.

— Удивительная вещь: «Маленький принц», как мне думается, одинаково хорош и для детей, и для взрослых…

— Это произведение — тот самый случай, когда мы, понимая, что это сказка для всех, старались, чтобы постановка пришлась по душе, в том числе детям. Ведь они — те же мы, только они еще не испорчены стереотипами. Но главное, чего мы хотели, — чтобы люди, которые приходят на спектакль,  задумались о том, что наше будущее в наших детях. И то, как мы их воспитаем, сделает их достойными людьми, настоящими гражданами своей страны. Но при этом мы сами должны делать все, чтобы дети жили в мире, когда их жизням ничто не угрожает.

— Чисто по-человечески для многих талантов, особенно для тех, кто из глубинки, биография Глебова — ярчайший пример, когда к делу всей жизни приходишь через многие тернии. Показателен хотя бы тот факт, что в Могилевское музыкальное училище Евгения Александровича не приняли…

— В маленьком Рославле, где он родился и вырос, не было музыкальной школы, а фортепиано увидел единственный раз — в гостях. В музыку влюбился с детства, его было не оторвать от радиоприемника, в городке он появился в 1937 году. Кстати, играл на всех инструментах. Балалайка, гитара, баян, аккордеон... И все это — сам, не зная нот.

Когда же окончил единственное в Рославле среднее специальное учебное заведение — техникум железнодорожного транспорта, — попросил, чтобы его направили по распределению в Могилев. Там было музучилище. Пришел на экзамены, но тогдашний директор ему в поступлении отказал. В том же году, 1950-м, в Могилев приехал композитор и педагог Иосиф Жинович, прослушал игравшего на гитаре Глебова, который исполнял в том числе и свои пьесы. Вернувшись в Минск, Жинович поговорил с Богатыревым, ректором нашей консерватории: дескать, есть прекрасный парень, надо его брать, такой всему научится быстро. Жинович и Богатырев рискнули — приняли Глебова. И правильно сделали.

— Читала, что когда Евгений Александрович получил стипендию, он пошел в ресторан, но ничего не смог съесть… Это правда?

— Да. Ему принесли заказ, а он посмотрел на все яства, развернулся и ушел: «Не идет. Не лезет». Понимаете, он жил в такой нищете, какой вы себе представить не можете… Через год его свалил туберкулез.

Евгений Александрович был человеком, совершенно не приспособленным к житейским делам, непритязательным в быту. Он был одержим своей профессией, которая поглощала его целиком.  Мы с сыном изначально знали и приняли главное правило: когда Евгений Александрович работал, быть тише воды, ниже травы. С утра он окунался в свой мир, ни на что не обращал внимания. Терпеть не мог, когда надо было подойти к телефону, ко всему, что его отвлекало от письменного стола. Работал  много. Подолгу не вставал из-за стола. Пока не скажу: «Женьча, иди поешь, а то помрешь». Посмотрит, поворчит, пойдет, при этом не видит ни меня, никого. Затем снова в кабинет.

Знаете, есть такое выражение «у гроба кішэнi няма». Это про нашу семью. Мы не нажили ровным счетом ничего, есть только вот эта квартира, в которую вы пришли. Нам хватало  моей зарплаты  и его композиторских заработков. Все зависело от того, покупает ли твое произведение Министерство культуры или нет, исполняется оно или нет. Если исполняется, идут авторские отчисления, хорошо. Мы никогда не стремились к богатству. Жили сегодняшним днем, творчеством.

— Лариса Васильевна, вы не скрываете, что были «вечным подмастерьем» у Глебова: жена, мама, хозяйка. Всегда под рукой, причем еще успевала преподавать гражданское право в БГУ. Не сложно ли сочетать так много ролей?

— Понимаете, я была его тылом, надежным и защищенным. А Евгений Александрович в своем образе жизни был просто классический гений, отторгающий все внешнее, ненужное. Мы прожили вместе без малого 40 лет. И за каждый прожитый день я ему благодарна. Я, поверьте, была счастлива.

— А ведь, если верить вашим интервью, вы вообще не должны были встретиться...

— Наше знакомство, скорее, было необыкновенной случайностью. У меня была соседка, актриса Витебского драмтеатра. Однажды встретила меня и говорит: «Ларка, хочешь на радио?» — «Хочу». И мы пошли: она — сделать какую-то работу, а я, придя в здание радио, растерялась. Заглядывать в кабинеты не решалась: там тихо. Иду на музыку, на звук. Подошла к одной из аудиторий, приоткрыла дверь. А оттуда Борис Ипполитович Райский выходит. Он только пришел на радио в то время и стал работать дирижером оркестра радио. «Сюда нельзя, здесь запись», — прошептал Борис Ипполитович, но не прогнал постороннюю любопытствующую, а, как истый джентльмен, отвел в соседнюю комнату.  Там за пультом сидел какой-то незнакомый мне мужчина. Это был Глебов. Тогда звукорежиссера не было, поэтому Евгений Александрович сам был за пультом: они с дирижером и оркестром радио  записывали сюиту из балета «Мечта». Когда в комнату зашел дирижер Виктор Дубровский, забежала и моя соседка, которая уже разыскивала меня. Она была знакома и с Глебовым, и с Дубровским, поздоровалась с ними и уволокла меня оттуда. А на выходе из здания Евгений с Виктором нас догнали и пригласили пообедать. Мы пошли в ресторан. После Евгений Александрович проводил меня домой. «Я так мало бываю на воздухе, давайте пройдемся, я вас провожу», — предложил он. И мы от бывшей гостиницы «Беларусь» до камвольного комбината — пешком. Разговорились. Он оказался человеком настолько интересным и не похожим ни на кого. «Позвоните.  Не пожалеете», — сказал, а я запомнила номер его телефона. И  позвонила. После этого звонка мы уже не расставались никогда. До брака встречались четыре года. Зарегистрировали отношения тоже необычно. Мне предстояло распределение в университете. Я говорю: «Женьча, меня куда-нибудь сошлют. Знаешь, 23 — замуж при». «Тебе что,  уже 23? Так пошли в ЗАГС». Мы и пошли.

— У вашей семьи был уникальный круг общения. Поражает, с каким количеством знаменитостей был знаком Глебов: поэт Вертинский, писатель Быков, секретари ЦК — Кузьмин и Машеров, министры культуры Киселев и Михневич...

— Это было неизбежно. Раньше была великолепная система объединения творческих сил в каждой из пятнадцати республик Советского Союза. В том числе композиторов. И так или иначе, пути их пересекались. Все, конечно, закольцовывалось на Москве, где на концертах исполнялось лучшее, что создавалось в республиках, и это давало сильный импульс и стремление постоянно повышать профессиональную планку. Деятели культуры не варились в собственном соку, а общались в смежных кругах, что неизбежно повышало профессиональный уровень. Сейчас далеко не так. Посмотрите, композитором теперь называют кого  угодно. Так же, как и поэтом. Теперь их тысячи, и каждый звезда. Это девальвирует прекрасную и уникальную профессию композитора. А тогда система творческого роста была налажена великолепно. Отдельно следует сказать о роли личности Машерова.

Петр Миронович отличался тем, что был вхож во все творческие союзы, знал каждого деятеля культуры поименно. Был в курсе всей творческой жизни. Приходил на концерты, на пленумы и собрания в Союз композиторов. Замечательнейший человек, душевный, умница. Машеров убеждал Глебова стать ректором консерватории. На что Евгений Александрович ответил: «Ни за что. Меня этому не учили, и я к сему делу не приспособлен. У вас в таком случае не будет ни ректора, ни композитора». Короче, отбоярился. Машеров был настойчив: «Вам надо преподавать. Поймите, вот эти бесконечные анонимки, разборки (такое тогда было время) — все от зависти. От того, что у вас нет единомышленников. Значит, их надо воспитывать. А для этого надо преподавать». И  Женьча  пошел  в консерваторию, проработал там 30 с лишним лет.

— И очень плодотворно. Среди более полусотни его учеников — знаменитые композиторы: Кондрусевич, Раинчик, Цветкова, Кузнецов, Захлевный, Поплавская, Долгалев... В этом лично я вижу огромную заслугу Евгения Александровича как талантливого педагога. К нему тянулись студенты?

— Конечно. Главное, что смог сделать Глебов, — увлечь своих студентов собственной страстью писать и от этого быть счастливым. Научиться композиторскому мастерству очень непросто. Глебову, когда он поступил в консерваторию, за первый год пришлось изучать одновременно и нотную грамоту, и «высшую математику» — сольфеджио, гармонию, полифонию. Но это ему было хотя и сложно, но в радость. Быстро рос, учился только на «пятерки», на третьем курсе  уже получил Сталинскую стипендию. И абсолютно всем помогал. Это был широчайшей души человек. По окончании консерватории Евгения Александровича пригласили дирижером в открывавшийся тогда ТЮЗ, где он проработал до 1964 года. Ушел потому, что была колоссальная потребность в самовыражении. А времени на это (он работал в жестких рамках театральных репетиций и вечерних спектаклей) просто не оставалось.

— А еще раньше Глебова исключили из Союза композиторов. Как так?

— Да, было такое. В союз Евгений Александрович вступил, еще будучи студентом последнего курса. Ему многое давалось легко и выглядело само собой разумеющимся. Он был безотказен и надежен, когда ему заказывалась музыка, чего про остальных коллег сказать было нельзя. Они сердились и завидовали. Однажды на одном из собраний мэтр белорусской музыки обронил такую реплику: «Смотрите: чуть что, сразу Глебов. Ты что, один у нас в союзе композитор? (На тот момент в союзе было 44 человека.) Молод еще!» На что Глебов, не раздумывая, ответил: «Молодость проходит, бездарность остается». Вот они его и полюбили «нежно». Быстренько выгнали. Это было 8 апреля 1960 года. А в августе 1961-го восстановили. Почему? Глебов написал свой первый балет «Мечта». Спектакль надо выпускать, а композитор не в союзе. Негоже. Как раз, когда разворачивалась вся эта история, мы уже были знакомы. Евгений Александрович говорит: «Милька, представляешь, опять звонили из союза. Требуют, чтобы я пришел и написал покаянное письмо, иначе меня не восстановят. Я сказал, что не знаю, за что меня изгнали, а посему не знаю, в чем я должен каяться»... Вскоре Глебова вызвали к секретарю  ЦК  Шауро, который провел с молодым композитором беседу. Через  неделю, без всяких там «покаянных писем», Глебова восстановили в союзе. 

И еще нюанс. Менялись руководители Союза композиторов, менялся и контингент, прибывала молодежь. Но чувство неприятия коллег сохранялось с завидным постоянством. Никогда Союз композиторов ни к званиям, ни к премиям композитора не представлял. Все происходило по линии Министерства культуры, ЦК. Но, кстати сказать, все эти звания и премии были Глебову до фонаря. Он не придавал им большого значения. Получил — хорошо, потом приходил домой и растворялся в своей музыке.

...Знаете, я всегда очень радуюсь, когда сейчас прямо или косвенно обращаются к творческому наследию мужа. Мне со всех концов некогда нашей огромной страны пишут студенты, музыканты-исполнители, работники культуры. Я всегда откликаюсь, высылаю нотный материал. Пожалуйста, берите, исполняйте. 

Скоро наша Национальная библиотека закончит работу по оцифровке рукописного наследия Глебова, тогда эти ноты станут общедоступными для любого желающего. Пять лет назад мы с сыном подготовили к изданию книгу воспоминаний «Судьбы серебряные струны». Сын Родион провел большую работу по оцифровке его аудио- и видеозаписей, но так и не завершил, ушел в лучший мир. Была идея сделать из кабинета Евгения Александровича мемориальную комнату — с отдельным входом, напрямую с лестничной клетки. Чтобы дольше оставалась живой память о Евгении Александровиче, чтобы ученики его учеников, их последователи, просто музыканты и вообще каждый человек, кому близка его музыка, мог в любой момент зайти  в святая  святых нашего выдающегося композитора, белорусского классика — его рабочий кабинет. Но пока, к сожалению, идея с организацией мемориальной комнаты повисла в воздухе...

— Надеюсь, время расставит свои акценты, Лариса Васильевна. Спасибо за беседу и за откровенный разговор!

uskova@sb.by