Сегодня исполняется 90 лет со дня рождения народного художника Беларуси Мая Данцига

Он был минчанин во многих поколениях. Его дед Герц Данциг был владельцем типографии, выпускавшей либерально-просветительскую газету «Северо-Западный край», а потом и большевистскую «Звязду». Отец Вольф Герцевич был преподавателем физкультуры, а в юности баловался живописью и учился вместе с Хаимом Сутиным в рисовальной школе Якова Кругера.

– Знаменитый учитель физкультуры всю жизнь не расставался с карандашом. Засиживаясь порой до поздней ночи, рисовал открытки и этикетки, писал красочные объявления и вывески, придумывал нарядные оформления праздников, – рассказывает друг художника, поэтесса Алла Левина.

В детстве Май Данциг разрывался между рисовальным альбомом и скрипкой. Он был одним из первых учеников Средней специальной музыкальной школы при Белорусской консерватории. До войны успел окончить три класса, участвовал в школьных концертах.

– Там педагог лупил меня не линейкой, а смычком за фальшивую ноту, – вспоминал он позднее.

Педагогом, по-видимому, был Александр Вивьен.

А другой его страстью было рисование.

– Я рисовал всегда, и до войны рисовал, – вспоминал он в одном из своих последних интервью. – Рисовал я своеобразно. Я садился на окошко. Окно служило мне телевизором. Я видел все, что происходило на улице. Как во время учебной тревоги загоняли телеги в подворотню, как двигались люди, как ехали машины. Я наблюдал жизнь в окошке. Я мог сидеть часами.

Дом Майзельса, в котором они жили до войны и куда вернулись после эвакуации, был по улице Мясникова. Его снесли в 1960-ых годах. Представляю, как юный Май выезжал за ворота на педальном автомобильчике, который подарил ему отец.

– Я садился и крутил педали, – с улыбкой рассказывал он, – и весь тротуар останавливался – все смотрели, как я еду.

А потом была война, эвакуация, голод… В Ульяновске он наловчился зарабатывать на хлеб, рисуя вывески и стенгазеты. Вернулись в Минск в 1944-м.

– В городе, разрушенном почти до основания, уцелели считанные дома, – рассказывает Алла Левина. – К счастью, дом, в котором они жили до войны, был одним из них. Правда, теперь в их квартире жили другие люди, которые сразу же освободили одну из комнат для прежних хозяев. На стене этой комнаты висел чудом уцелевший рисунок отца. Это был портрет девочки, которую отец рисовал в 1912 году.

Этот рисунок Май Вольфович хранил у себя в мастерской до конца жизни.

Заново учиться игре на скрипке в 14 лет было поздно. Зато в городе открылась знаменитая изостудия Сергея Каткова.

Так Май Данциг начал свои художнические университеты. Учился в архитектурном техникуме, потом в художественном училище. Закончил в Москве Суриковский институт. Вернулся в Минск и первым делом продемонстрировал гигантское полотно три на четыре, на котором была изображена ветка сирени. Но очень скоро нашел свой стиль и свою тему – родной город и живущие в нем люди.

– Родной город… Кто его будет писать? Никто не будет писать! Тем более, что жанр городского пейзажа вообще не очень распространенный. В основном пишут деревья, кусты, траву и так далее, – пояснял он.

Минск на полотнах Данцига – это совершенно особый город. Город реальный и вместе с тем город мечты. Май Вольфович любил рисовать его с высоты птичьего полета, смещая расстояния и акценты, рождая ракурсы, которых никогда не было, воссоздавая здания, которые давно были снесены. Большой театр на его полотнах 1970-ых годов выглядит таким, каким его задумал Лангбард, и каким он стал после реконструкции. Да и весь город на знаменитых его полотнах скорее нынешний, чем тогдашний. Как будто художник летал на машине времени, а затем могучими, яркими, богатырскими мазками изображал увиденное на своих громадных красных полотнах.

Он любил красный цвет. Любил яркость. Он обклеивал свои картины реальными афишами, когда о коллажах в БССР никто еще не слыхал. Он одним мазком кисти превращал могучие МАЗы в детские разноцветные автомобильчики, а голубей – в буревестников, не теряя ни грана реализма. Он был таким же магическим реалистом, как Маркес, и понимал свой масштаб.

– Я всегда боялся какой-то салонности в искусстве, – признавался он. – Я терпеть не могу слащавого искусства. Надо быть крепеньким, но очень нежным. Сочетание крепости и духа, и тела. И в то же время, как сохранить эту нежность? И какое искусство должно быть, которое бы соответствовало времени? Оказывается, что возврат к старому очень полезен. Мне близок и Микеланджело, Леонардо меньше, и Веласкес, вообще испанская школа. Имена там будь здоров какие, в Испании! В Италии тоже есть кое-что, конечно! В Голландии…

– А в Беларуси? – спросили его.

– В Беларуси, я знаю, Данциг есть такой!